Пассажир без лица [litres] - Николя Бёгле

кредо или, во всяком случае, научное объяснение, придуманное для оправдания своего преступного извращения. Но самый кошмар начался, когда Кентлер решил воплотить свою теорию на практике…

Он с трудом проглотил слюну, нервно двигал руками и дергал ногами. Казалось, для того, чтобы говорить, ему требуется все больше и больше усилий.

– В 1969 году Кентлер – сотрудник университета Лейбница в Ганновере, но, главное, он занимает важный пост в берлинском Педагогическом центре, который, в частности, занимается подбором приемных семей для детей. И тут он воспользовался своим официальным положением, чтобы провести эксперимент, заключающийся в том, чтобы отдавать оставшихся без родителей берлинских мальчиков от тринадцати до пятнадцати лет на усыновление педофилам.

Лукас прижал кулак к своей верхней губе, его руки дрожали от сдерживаемой злости.

– Кентлер заявлял о необходимости подобного опыта, чтобы доказать, что сексуальные контакты между детьми и педофилами идут на пользу обеим сторонам. Поэтому он стал отдавать детей на усыновление своим коллегам по берлинскому Исследовательскому педагогическому центру, Берлинскому свободному университету, Институту Макса Планка и гессенской Оденвальдской школе. Все эти интеллектуалы и крупные педагоги, выбранные из круга его знакомых, были педофилами. Затем Кентлер расширил сеть «приемных семей» за счет представителей других социальных групп, но таких же извращенцев: рабочих, консьержей, уже осужденных за сексуальные преступления или известных Кентлеру как педофилы… И так продолжалось до 2003 года.

Грейс не могла поверить, что столь чудовищное предприятие могло быть организовано. Ей казалось совершенно невозможным, чтобы подобная масштабная деятельность извращенцев прошла мимо внимания органов юстиции.

– Лукас, как же этот Кентлер ускользнул от властей? Как ему удавалось так долго сохранять свою организацию в тайне?

Молодой человек посмотрел в потолок и несколько раз прерывисто вздохнул, прежде чем ответить:

– Весь проект был открытым и легальным, Хендрике. Берлинские органы защиты детей, муниципалитет и ассоциации, отвечающие за усыновление, – все одобрили и финансировали эту программу, которую даже поддерживали власти Берлина. Все эти органы защищали эксперимент Кентлера, прекрасно зная его суть, с энтузиазмом поддерживая идею, что отцы-педофилы влюбятся в своих приемных детей и поэтому будут заботиться о них еще больше, чем в обычных приемных семьях, в которых порой к детям относятся небрежно.

Грейс поднесла руку к груди, потому что тяжесть не давала ей свободно дышать. То, что она слышала, выходило за рамки воображения. Но она не успела перевести дыхание, потому что Лукас, по лицу которого потекли слезы, добил ее продолжением своего рассказа:

– Высокопоставленные чиновники расхваливали своего коллегу и друга за успех его новаторского и освободительного проекта, и Кентлер в конце концов привлек к себе внимание судов… Но не для того, чтобы его арестовать, совсем наоборот: чтобы предложить ему место эксперта суда по делам несовершеннолетних в Берлине!

Его лицо скривилось в нервной гримасе.

– Девочки и мальчики, ценой тысячи страданий, заявляли на своих палачей, но всякий раз Кентлер выступал защитником обвиняемых перед млеющими от восторга судьями, заявляя от имени университетской науки, что эти люди не способны на насилие по определению, ибо, цитирую, «настоящий педофил не насильник, а, напротив, очень чувствителен к злу, причиняемому детям». По его словам, эти ребятишки получили уникальный шанс расти рядом с людьми, уважающими их раннюю сексуальность и тем самым обеспечивающими им развитие, которого они не найдут больше нигде. Кентлер гордился тем, что своими экспертизами добился оправдания тридцати педофилов, обвиненных в сексуальных преступлениях. А тем временем власти продолжали отдавать новых маленьких жертв в нездоровые дома, и таким образом мой брат, моя сестра и я попали к тому, кто стал нашим отцом, к Клаусу Браунеру, который годами мог нас насиловать и издеваться над нами, действуя полностью в рамках закона.

Грейс на какое-то время онемела от шока этих разоблачений.

– Поче… Почему никто никогда об этом не слышал? – сумела она наконец пробормотать.

– Потому что факты старые, а различные звенья государственной машины держатся вместе, заодно. В 2020 году немецкий университет Гильдсгейма опубликовал официальный отчет на пятидесяти семи страницах, который я читал и перечитывал десятки раз. В этом отчете описывается все, что я тебе рассказал, и сообщается о существовании в архивах берлинского сената тысяч досье по этому делу, доступ к которым закрыт для университетских исследователей, несмотря на имеющееся у них разрешение берлинского муниципалитета. Это позволяет сделать два вывода: первый – что немецкие чиновники, пропедофильски настроенные или сами педофилы, по-прежнему занимают свои посты или уютно устроились на пенсии; второй – что мы, возможно, столкнулись с самой мощной организованной педофильской сетью в современной истории.

– Но как ты только что сказал, есть официальный отчет. Значит, пресса была проинформирована. Это должно было появиться на первых полосах всех газет, по крайней мере, в Европе.

– В некоторых странах в день публикации доклада вышло несколько очень сдержанных статей. И всё. Ни продолжения, ни журналистского расследования, чтобы попытаться раскопать факты. Однако я думаю, что найти можно намного больше, чем мы себе представляем.

– То есть?

Лукас повертел в пальцах бахрому пледа, на котором сидел.

– Я не совсем уверен, но эта сеть объединила людей, которым удалось совершить немыслимое и которые сегодня живут в полнейшей безнаказанности. Интуиция подсказывает, что эти неприкасаемые субъекты, снедаемые жаждой власти, объединены не только их пристрастием к детским страданиям. Их амбиции более… обширны.

– Что позволяет тебе это предполагать, помимо твоей интуиции?

Он прижал пальцы к вискам и помассировал кожу, как будто втирая бальзам, чтобы облегчить боль.

– Когда наш приемный отец приглашал своих приятелей домой, его дружки и он сначала получали удовольствие, пользуясь нами… а когда эти подонки насыщались, они запирали нас в нашей комнате. Потом эта гнусная компания собиралась в гостиной и до ночи вела разговоры на разные темы. В пятнадцать лет я научился выбираться из своей комнаты через окно, чтобы подслушивать, о чем они говорят. Я мало что понимал, если они говорили о политике, экономике и культуре. Они разговаривали громко, с уверенным в себе видом. Но всегда понижали голос, когда один из собравшихся заявлял, что пора вспомнить «план». Тогда мне не удавалось разобрать, о чем идет речь.

Он улыбнулся и даже издал смешок.

– Порой их голоса начинали звучать громко и с такой… почтительностью, даже страхом, что я всегда ловил этот момент. Услышать, как вся эта напыщенная и самодовольная гнусь говорит о ком-то с дрожью в голосе, такой неожиданной… и жалкой.

– О ком?

– Я так и не узнал ни личность этого человека, ни даже, идет ли речь о мужчине или о женщине. Они говорили, что никогда не видели его